Сайт "Диалог XXI век"

Главная страница сайта congress2008

Секции конгресса

Список российских участников

Доклады по алфавиту участников

Доклады по секциямимпозиумам, круглым столам конгресса

 

 

Секция “Права человека”

 

Насилие в эволюции и истории

Красиков В.И.

доктор философских наук, проф.

Доклад подготовлен в рамках выполнения

и при финансовой поддержке

 РФФИ  грант № 07-06-00067-а

 

krasikov@kemcity.ru

 

 

 

 

Часть первая: насилие в эволюции

Все живое на планете, сколь беспомощным, либо могучим оно ни было, знакомо с насилием. Будь то беспомощная бабочка, либо могучий лев – все они имеют опыт, как господства, так и подчинения. Это тотальный феномен, по крайней мере, среди живого, присутствует на всех стадиях его эволюции, играя роль ее ускорителя.

Дабы дойти до искомого: определения роли насилия в эволюции живого до предисторического человека, нам необходимо будет предварительно выяснить ряд вопросов. Прежде мы должны установить нижние пределы появления насилия как феномена окружающей нас реальности: когда и как? Следует  определиться с самим понятием "насилия" в его различении с часто употребляющимся синонимично понятием "агрессии", рассмотрев основные модели представления агрессии в комплексе биологических и психологических наук, главным образом имеющих дело с этим явлением. Далее, определить что-либо – означает не просто категориально именовать его, но, главное, показать систему его детерминации – в нашем случае, "агрессии – насилия" в мире жизни. Обсуждение этих вопросов позволит выявить факториальные контуры насилия и агрессии в эволюции.

Итак, когда и как появляется феномен насилия в живом? Здесь можно обозначить два подхода: универсалистский, в котором насилие и агрессия атрибут земной жизни, и узкий, исходящий из лоренцовской парадигмы об агрессии как преимущественно внутривидовом явлении.

Так эволюционные психологи [1] утверждают, что начало нашего, углеводородно-белкового "ствола" жизни, ДНК, связано с "первородным" глобальным актом насилия, который произошел в районе 1800 млн. лет назад. До того времени жизнь на планете представляли два рода живого. Первый – это анаэробные бактерии, бывшие старожилами Земли, чьей средой обитания было отсутствие кислорода (облигатные или строгие), либо незначительное его присутствие (факультативные). До сих пор они присутствуют в почве, воде, донных отложениях. Тогда же, на заре времен, они были основной формой жизни. Стратегическая ситуация жизни однако, в течение сотен миллионов лет существенно менялась в результате постепенного насыщения земной атмосферы кислородом как следствия жизнедеятельности появившихся позднее второго рода живого, "врагов" анаэробов – фотосинтезных бактерий.

Чтобы спастись от ядовитого для них кислорода анаэробы трансформировались в эукариотов (клетки с ядерной мембраной), породив основу для современной жизни. Они решили проблему с кислородом, не изменившись физиологически сами, поглотив, включив в себя, "пленив", или говоря более изящно, "вступив в симбиотические отношения" со значительно более мелкими бактериями, у которых уже существовали биохимические механизмы метаболизма кислорода. От этих, утилизующих кислород бактерий, произошли митохондрии, которые обитают  в наших клетках. Митохондрии сохранили независимость размножения – от вмещающих их клеток, несмотря на 1800 млн. лет совместной эволюции. Функция этих органелл – функция "обслуги", но и хозяин не способен жить без них. Таким образом, у истоков эволюции царства животных мы  видим захват-поглощение – спустя всего лишь полмиллиарда лет после того появились первые многоклеточные организмы (около 1 мм).

Такой же симбиоз-насилие, но в виде удачного "пиратского рейда" по захвату "корабля", образовал и другое великое царство жизни – царство растений. Здесь фотосинтезные бактерии внедрились в более крупные клетки, став предками хлоропластов современных растений и определив их образ жизни.

"Биополитики" видят нижний уровень агрессии-насилия на пределе существования возможных "сообществ", состоящих из отдельных самостоятельных единиц. Так, чистая микробная культура может реагировать на контакт с другим микроорганизмом (конкурентом) усиленной выработкой антибиотиков – химических агентов, разрушающих постороннюю микрофлору, задерживающих ее рост или инактивирующих их (например, превращая клетки конкурента из вегетативных форм в покоящиеся споры). Аналогом агонистического поведения можно считать аллелопатию у растений - выработку соединений, токсичных для других растений.[2]

Представители классической биологии, не решающиеся на столь смелые спекулятивные предположения, довольствуются более или менее изученным в рамках парадигм Дарвина-Лоренца, когда агрессия и насилие предстают как физические, видимые, динамичные макровзаимодействия. Они осторожно определяют нижний уровень начала агрессивно-насильственного внутривидового поведения с членистоногих, актиний (сидячих морских кишечнополостных). Здесь клон воюет с клоном, хлестая друг друга ядовитыми стрекалами. Кроме собственно схваток, они демонстрируют сложное многоступенчатое моторное поведение.[3] Представители биологических дисциплин резонно указывают на спекулятивность экстраполяций развитых макробиологических явлений на микроуровни (межклеточные, внутриклеточные) или же вообще на иные измерения нашего материального мира (черная дыра "агрессивна" по отношению к любой материи). Бесспорно, сами пределы действия явления устанавливаются в научном познании тем, каким образом мы определяем его сущность. Итак, что же такое насилие?

Первое, что бросается в глаза и представляется очевидным – так это то, что насилие в принципе несамостоятельное явление, включенное в более универсальный феномен "агрессии". Насилие всегда составляет фрагмент агрессивного поведения, агрессивных действий – потому понять его невозможно вне осознания специфики его контекста. Нет насилия без агрессии, как и обратное (насилие – не обязательно только физично). Соответственно, и в дальнейшем, после понятийных разграничений, "голое" насилие всегда будет рассматриваться, каждый раз в обрамлении, одеждах, контексте тех или иных разновидностей агрессии. Агрессия же, или шире – агонистическое поведение (включающее, наряду с агрессией, еще и бегство) связаны, в свою очередь, с более широким поведенческим комплексом живых организмов, куда они включаются как имманентная сторона, наряду с такой же постоянной стороной сотрудничества и кооперации.

Имеющиеся в биологических и психологических дисциплинах модели агрессии у животных и особенно у человека, можно классифицировать по одному, фундаментальному для обсуждаемого, критерию "степени врожденности". Существуют две влиятельные традиции альтернативных решений данного вопроса: ученые, постулирующие решительное преобладание наследуемости агрессивного поведения и небольших корректирующих возможностей условий окружающей среды, и мыслители, придерживающиеся мнения о доминировании прижизненных средовых, социокультурных и психологических факторов в формировании агрессии при относительно небольшой физиолого-инстинктивной составляющей. Как всегда, между четкими внятными позициями "или–или" располагается группа колеблющихся «диалектиков», пытающихся нащупать золотую середину.

Модели объяснения агрессивности у животных и человека располагаются вокруг водораздела таких ее характеристик как "врожденность (ригидность) – благоприобретаемое (пластичность)". Это генетические модели: инстинкта к смерти (Фрейд), агрессивной энергии (Лоренц) эволюционная человеческая этограмма (социобиология, эволюционная психология) и негенетические модели: социально-исторического извращения (Фромм), культурного артефакта (культурный релятивизм), фрустрации (Беркович, Зильманн), научения (Бандура).

Теперь попытаемся содержательно развести понятия "агрессивности", "агрессии" и "насилия". Агрессивность, помимо того, что имеет специфический характер определенного характерного "блока" видовой этограммы, может выступать и неспецифической характеристикой – являясь, кроме того, и одной из врожденных сопутствующих характеристик повышенной жизнестойкости в рамках средней нормы видовой агрессивности, показателем высокого тонуса самоутверждения и самоуверенности.

Агрессия вообще, как таковая, – это активность самоутверждения, направленная на перераспределение ресурсов, возможностей контроля в рамках индивидуального либо группового носителя того или иного Lebenswelt.[4]

Учитывая эти моменты, человеческую агрессию можно определить как постоянные, с разной степенью успешности, попытки достижения контроля над доступной индивиду или группе ситуацией, с соответствующим стремлением ограничения других сил, претендующих на те же жизненные ресурсы, как условие собственного самоутверждения (благоденствия). В известных условиях, успешно закрепляющих именно агрессивность проявлений жизненности высокотонусных особей или собственно агрессия, способна приобретать вид самостоятельных паттернов поведения – что, вероятно, и послужило основанием для придания агрессии статуса оригинального врожденного побуждения.

Насилие неотъемлемо от агрессии, являясь фазой ее эскалации. Насилие не существует вне агрессии – и наоборот. Даже если агрессия заканчивается лишь демонстрацией, то и в этом случае здесь присутствует насилие в виде успешного психического подавления, сделавшего ненужным подавление физическое. Насилие – фаза в развертывании агрессивного поведения (в том, конечно, случае, если оно "разворачивается").

Насилие – непосредственное, физическое или психическое, противоборство, принуждающее взаимодействие, прямой либо дистантный контакт между основными участниками сшибки тел и воль. В нем в итоге меряния силами (физическими или же волевыми) устанавливаются отношения "господства-подчинения".

Понятно, что речь идет, прежде всего, о внутривидовой межсамцовой агрессии у животных и человека (иерархической, половой, территориальной), где есть именно состязание сил, и в определенной мере, о межвидовой агрессии сопоставимых по размерам и Lebenswelt особей. Охота хищников (или их пищевое поведение), защитно-родительское поведение – имеют другую природу.

Суть насилия как такового – подавление одной витальности – другой, это решительный момент в агрессивном взаимодействии и зависит от степеней решительности, стойкости и упорства, концентрации внимания, удержания воли. Успешность агрессии зависит именно от возможностей, внутренних резервов, которые обеспечивают именно волевое подавление противника. Известно ведь, что у большинства видов, в том числе и у человека до эпохи войн цивилизации, цель агрессии не состояла в умерщвлении или нанесении тяжких повреждений, а в определении сильнейшего и того, кто спасует – наградой чему являются более высокий статус в иерархии, самка, территория. Подавление потому редко бывает тотально физическим, оно по преимуществу психическое, эмоционально-волевое и зависимо, помимо ситуационных обстоятельств и прежнего опыта борьбы, прежде всего, от степени жизнестойкости, потенциала витальности.

Какова система детерминации насилия и агрессии в мире живого и у предисторического человека? Постараемся выстроить модель факторов, влияющих на агрессивность.

В системе детерминации возможных проявлений агрессивности можно выделит три элемента: физиолого-генетический, социальный и когнитивный.

В отношении физиолого-генетической детерминации агрессивности и склонности к насилию следует сказать следующее: во-первых, установлено, что имеются телесные структуры, вещества и генетический материал – носители целой группы поведенческих реакций, обеспечивающих выживание организма в проблематичных ситуациях. Вместе с тем, и это, во-вторых, показана их несамостоятельность, непрофильность, функциональная включенность в более сложный механизм взаимодействия организма со средой.

В первом случае выяснено, что нет какого-то одного "гена агрессивности", последняя провоцируется многими генами, как минимум 17-ю.[5] Ключевая телесная структура, в которой генерируются, принимаются и регулируются реакции страха и агрессии – amygdala, открытая еще в 1939, а основные нейротрансмиттеры, вещества, связанные с агрессией, сопутствующие ей – тестостерон и сератонин.[6]

Вместе с тем,  психогенетики и нейробиологи в один голос говорят о невозможности установления каких-либо прямых однозначных детерминаций патологических проявлений агрессии от подобных структур и веществ, особенно у высокоорганизованных животных и, тем более, человека.

Во-первых, влияние этих структур и веществ весьма неопределенно и многозначно. Так amygdala (лимбическая система, "палеомаммальный модуль" мозга) "отвечает" не только за агрессию, но и за реакции конкуренции, изоляции, доминирования и подчинения.[2]

Во-вторых, эта мозговая структура подчиняется неокортексу, высшим психическим функциям, соответственно, хотя жесткое программирование на отделение "своих" от "чужих" есть у многих видов, в том числе и у нас, наше понимание кого относит к этим категориям очень эластично.

Наконец, в-третьих, окружающие эксклюзивные средовые факторы могут либо блокировать агрессивность, либо, напротив, ее интенсифицировать. Причем не просто ситуативно, но и изменять прижизненную экспрессию соответствующих "агрессивных генов". Так психогенетические исследования показывают, что эксклюзивные факторы внешней среды могут серьезно трансформировать врожденные механизмы регуляции агрессивности. Наследственность детерминирует личностный порог активности активации специфических нервных реакций, связанных с агрессией и насилием. Такими регуляторами являются медиаторные системы головного мозга – моноаминергические системы (зоны), в частности серотониновая система. Ситуации длительных стрессов и конфронтаций провоцируют трансформацию врожденного механизма регуляции агрессивного поведения (функциональное состояние "моноаминергических" генов). Неоднократный опыт агрессии и побед способен разбалансировать эти врожденные механизмы: снижается тормозной контроль, активизируются центры удовольствия. Негативный опыт формирует стратегию подчинения.[5]

Таким образом, генетическая детерминация агрессивности и насилия хотя и имеет место быть, но носит довольно относительный и условный характер, имея корреляцию с другими детерминантами поведения. Также оказалось поспешным обобщением и положение об особо повышенной агрессивности человека, аналог которой, дескать, мы находим лишь у крыс. Оказалось, что агресси с летальным исходом нередки и у других видов, которых Лоренц считал естественно "тяжеловооруженными" и имеющими вследствие того сильные врожденные запреты на убийство себе подобных. Лишь паритет рисков (реальная опасность самому быть убитым либо получить серьезное ранение) и постоянный баланс власти – основная адаптация, препятствующая распространению практики убийства себе подобных.[7]

Кроме того, рассуждая о генетической детерминации агрессивности, необходимо помнить и о том, что наследуется не "чистая" агрессивность. Также врожденным образом в агрессивное поведение животных и человека "вмонтированы" прямые охранительные реакции, предупреждающие чрезмерность агрессивности и даже останавливающие акты агрессии, а также и специальные альтернативные механизмы, предупреждающие жестокость и эгоизм. Это так называемые "гены альтруизма", определяющие возможность такого поведения особи, когда она готова в ущерб себе совершить полезное действие по отношению к представителям своего, а то и чужого вида.

Знаменательно, что, судя по экспериментам,[8] число малоадаптивных, миролюбивых, не агрессивных особей – "альтруистов" в сообществах животных примерно одинаково с числом "эгоистов", агрессивно настроенных. Совокупное их число все же уступает большинству "середнячков", у которых высокоадаптивное, пластичное, конформистское поведение. Эксперимент под названием "шок для соседа" состоял в том, что крысе предлагался хлеб в клетке, оборудованной спусковым механизмом для включения разрядов электротока в соседней клетке, где сидела другая крыса. Как только крыса начинала трапезу – ее соседка получала серию ударов током, которые тотчас же прекращались, когда испытуемая прекращала, хотя бы на время, поглощение пищи. Как известно, крысы – весьма сообразительные животные, и эту связь они устанавливали довольно быстро. По сути, продолжение трапезы было тождественно агрессии, преднамеренному истязанию соседа за кусок хлеба.

В итоге было выявлено, что отчетливо выделялись три группы крыс:  20% – отказывались есть ("альтруисты"), 20 % – ели, совершенно игнорируя вопли соседа ("эгоисты"), а 60 % – ели, но при том стеснительно отворачивались, делая вид, что не замечают ничего особенного кругом. Тот же разброс значений дал и сходный по условиям эксперимент, проведенный среди американских студентов (1:1:3). И "альтруисты", миролюбивые особи, и "эгоисты", агрессивные, зачем-то нужны сообществу и они межпоколенно воспроизводятся, хотя норма – пластичное равновесие между агрессивностью и миролюбием, которое может нарушаться, в ту или иную сторону, средовыми факторами.

Важнейший из последних, несомненно, является факто социальный характер самоорганизации сообщества, который может активировать у большинства те или иные стороны его видовой этограммы, соответственно, также призвать в свои "главные герои" либо агрессоров, либо миролюбцев.

Известно, что подавляющее большинство биосоциальных систем включает в себя ту или иную степень неравенства особей (ранги), то есть имеет то или иное иерархическое устройство. Похоже, что наличие того или иного типа иерархической организации сообщества животных и человека зависит от характера добывающей активности данного вида, степени обеспеченности жизнеподдерживающими ресурсами и межвидовой конкуренцией.

В литературе выделяют три фундаментальных типа иерархий сообществ животных и человека:[2]

агонистические (деспотические), где ранги определяются в ходе агонистического поведения (драках, конфликтах, состязаниях);

→ гедонистические (эгалитарные), которые основаны не на победах в драках, а на структуре взаимного внимания, складывающегося в данной биосоциальной системе, здесь имеет главенствующее значение способности к заботе, игре, дружбе, коммуникации;

→ расщепленные, многомерные, ситуативно меняющиеся иерархии – у высших приматов и человека, не только совмещающие два первых типа, но и включающие в себя одновременно сосуществующее ранжирование по разным критериям: богатству, власти, авторитету, престижу (М.Вебер).

Понятно, что первый тип иерархии востребует "генетических агрессоров" (эгоистов), "выпалывает" альтруистов и изменит прижизненную экспрессию генов конформистского большинства. Второй тип иерархии откроет путь к власти альтруистическим лидерам, серьезно психически деформирует агрессоров и создаст из конформистского большинства благожелательное сообщество. Третий тип иерархии характерен скорее для развитых сложных человеческих обществ и, вероятно, оставляет неизменным найдено в эволюции "золотое сечение" – "1:1:3".

Третий элемент детерминации проявления агрессивности и насилия в эволюции – развитие когнитивных способностей: усложнение психики, поведения, энцефализация (рост объема головного мозга.

На первый взгляд, повышение разумности, как синонима владения собой и ситуацией, должно было бы смягчить проявления агрессивности. На деле же, влияние когнитивного фактора неоднозначно.

С одной стороны, становление сложного мозга: интеллекта высших животных, сознания человека – как "бритва Оккама" устраняет излишние траты энергии и переживаний у живых существ. "Внутренняя осведомленность" позволяет более эффективно моделировать свое предстоящее поведение, минимизируя такие его затратные формы, как агрессия и насилие. Коррелятивные изменения, вызывающие и сопровождающие рост когнитивных способностей: параллельное, перекрещивающееся развитие родительского и социального поведения. Первое является, по сути, основой усложнения и укрепления второго. Эволюционисты[1] указывают на то важное обстоятельство, что у позвоночных кооперативные и альтруистичные формы поведения возникли, по всей видимости, на основе паттернов родительского поведения. Соответственно, истинно социальным или же "эусоциальным" поведением называется такое, когда:

― особи одного вида кооперируются, чтобы заботится о потомстве;

― неспособные к размножению индивиды работают на благо фертильных сородичей;

― дети помогают родителям в течение определенного периода их жизненного цикла.

Взаимная привязанность матери и ребенка (самки и детеныша) ведет у ребенка и к очень ранним проявлениям привязанности к себе подобным.[9]

  В свою очередь, реальная предрасположенность к социальным связям требует развития таких информационно и интеллектуально емких способностей, обеспечивающихся лишь большой производительной «мозговой машиной», как: способность приписывания (теория ума Другого), эмпатию, симпатию, ингибиторы агрессии.  Как для обработки информации высоких степеней сложности (к примеру, метеорологический прогноз) требуется высокопроизводительный, высокоскоростной компьютер, так и для предсказания реакций представителей своего вида требуется сложный мозг. Увеличение неокортекса (коры больших полушарий, 80 % мозга) у людей было вызвано необходимостью обслуживания речи, а речь – средство поддержания коалиций в больших группах. Среди 150 приматов, соответственно, наблюдается такая закономерность: чем больше средний размер группы, тем большую долю мозга составляет его кора.[10]

Развитые когнитивные способности высокоорганизованных, эусоциальных видов приводят к смягчению проявлений агрессивности и насилия, что выражается в таких явлениях как примирение и ритуализация агрессии.

Как отмечают этологи,[7] примирение встречается тем чаще, чем выше когнитивные способности у данного вида. В группах социальных видов бывшие соперники "заинтересованы" в скорейшем восстановлении нарушенных агрессией связей. Групповое единство в случае внутренних  агрессивных стычек подвергается серьезным испытаниям и другие члены сообщества тотчас после окончания эпизода столкновения вмешиваются – запускается механизм примирения (утешения жертвы, умиротворение агрессора, посредничество, общее снятие группового стресса). Взаимная аффилиативная связь в эусоциальной группе, производная от тесных эмоциональных отношений родителей и детей, братьев и сестер в контексте эпизодичности стычек и отработанных паттернов примирения, формирует механизмы управления своей сексуальностью и агрессивностью – в соответствии с требованиями группы. В подобных группах агрессивность в своей грубо насильственной форме становится все менее и менее уместной. Для самок, собственно определяющих половой отбор, привлекательными становятся особи, способные демонстрировать заботу, юмор, доброту, коммуникабельность, чадолюбие, навыки в обороне и охоте.

Агрессия в таких "истинно социальных" сообществах ритуализуется – скорость развития конфликта тормозится  целой серией предварительных  демонстраций, ритуальных угроз, всегда сохраняется и в большинстве случаев реализуется сценарий недопущения прямых столкновений и все ограничивается лишь психо-волевым соразмерением сил.

Но уже и в положительном влиянии высокой групповой сплоченности, ограничивающим, на первый взгляд, внутреннее насилие мы можем видеть появление сублимации насилия. Оно (насилие) находит свое выражение в ксенофобии. Механизмы примирения, ритуализации в полной мере и эффективно работают лишь в родственно сплоченной, кровно близкой группах, переадресовывая агрессию, еще в более сильной форме, вовне – на другие группы своего же вида.

Рост когнитивных способностей порождает также и качественно новые, невиданные прежде, формы агрессии, особенно у высших приматов и людей. Это говорит о том, что любая поведенческая этограмма, сколь сложна или проста она ни была, содержит в себе имманентные, взаимообусловленные компоненты агрессивности-кооперации, насилия-аффилиации, сохраняющиеся в ином, трансформированном виде.

В поведении приматов и человека прослеживается явственно выраженная непоследовательность, немотивированная смена интересов и направленности действий. Их поведение при всех имеющихся ограничениях и механизмах группового примирения все равно хронически нестабильно, непредсказуемо и агрессивно: капризы, мелочные обиды, резкая смена настроений, депрессии – увы, сопровождают нашу жизнь и жизнь братьев наших меньших. Этологи[11] полагают, что одна из причин этого – параллельность физиологических и психологических процессов прямо противоположной направленности. В слишком быстром появлении новой коры, основы становления наших столь замечательных способностей, они видят причину скрытого конфликта мотиваций поведения приматов и человека. Этот конфликт возник из противостояния архаичной системы мозга (той же amygdala), несущей видоспецифическую информацию, и эволюционного новообразования, неокортекса.

Разумное поведение возможно именно в "разумных" обстоятельствах: прозрачности, обычности, предсказуемости ситуации, которые, как известно, не так уж и часты. Неопределенность, непредсказуемость, необычность – запускают стрессовые механизмы, отключающие, в большинстве случаев, наши выдающиеся когнитивные способности и активирующие древние механизмы amygdala: страх, агрессию, ненависть.

Главное, однако, даже не в этом. Высшие когнитивные способности не только умеряют агрессивность, что вроде как и ожидаемо  от разума, они же формируют более изощренные формы агрессивности и насилия – так называемый "маккиавелистский интеллект".

Действительно, а почему, собственно говоря, более сильный интеллект обязан быть миролюбивым? Индивидуальный инстинкт самосохранения (самоутверждения) и размножения (сексуальности), "имеющие целью" гарантированную передачу своих генов потомкам, столь же сильны, как и соотносящиеся с ними инстинкты альтруизма и территориальности. Как социальные (средовые) условия могут производить поколенные селекции в распределении агрессоров-альтруистов, так и по-разному последние будут пользоваться своими общевидовыми когнитивными способностями.

Обманное поведение издавна присутствует в природе, однако лишь высшие когнитивные способности приматов и человека порождают такие виртуозные опосредованные формы агрессии и насилия как политика, лицемерие, коварство, предательство, провокации и интриги, когда подавление, уничтожение, ущерб причиняются руками других, через организованные "объективные обстоятельства" во временной перспективе и часто в отсутствии замыслившего насилие. Как нетрудно предугадать – самые заядлые политики среди животных до человека – шимпанзе, наши ближайшие родственники среди ныне живущих. Их, как и нас, очень волнует положение в социальной иерархии и возможности повышения своего ранга через создания всякого рода альянсов и коалиций в группе, им также свойственно безжалостное стремление к достижению и сохранению власти.[1]

Итак, система детерминации агрессивности и насилия в мире животных и предисторического человека как минимум трехкомпонентна, пластична, сопряжена с параллельной эволюционной изменчивостью поведенческого комплекса альтруизма-аффилиации. Рассмотренное дает нам необходимый материал для заключительных выводов относительно роли агрессивности и насилия в эволюционном раскладе живого.

Э.О. Уилсон в 26 главе своей знаменитой "Социобиологии" отметил, правда в отношении лишь человека, что такие исторические феномены как геноцид сильно зависят от частоты появления агрессоров, которые должны появляться лишь изредка в немногих поколениях, чтобы направлять эволюцию.[12]

 Эту идею вполне можно применить и к пониманию роли агрессивности и насилия в эволюции живого вообще, тем более, что для того есть основания. Выражение "направляет" не означает "по имеющемуся плану" (телеологизм) или же в сторону "прогресса". Вряд ли имеет место в живой природе какой-то линейный прогресс, новые виды появляются в итоге редких, случайных, "счастливых", "золотых" мутаций – из миллиарда миллиардов неуспешных. Простые рептилии доказали свою лучшую адаптивность, живут не хуже и уже гораздо старше млекопитающих, как и древние бактерии, ровесницы вообще жизни на планете.

Как периоды революционного насилия – локомотивы истории (К. Маркс), так, похоже, насилие и его новые формы, сопровождают появление новых "империй" живого. Если это и не "причина", то, по крайней мере,  "форма" осуществления.

Мы уже упоминали точку зрения эволюционистов (Палмеры) о начале животной (эукариоты) и растительной жизни (фотосинтезные бактерии) как "поглощении"  и "внедрении", актах насильственного симбиоза – 1800 млн. лет назад.

Другой эволюционный "взрыв" произошел примерно 500 млн. лет назад, когда появилось половое размножение, основанное на перманентной конкуренции-состязательности двух полов, отношения между которыми по определению – балансирование на грани ненависти и любви, агрессии и аффилиации (слияния). Половое поведение – сложнейшая этограмма, в которой агрессия и насилие занимают важнейшее место.

Появлению птиц и млекопитающих сопутствовало новое качество агрессивности и насилия – межгрупповое (межстайное) внутривидовое соперничество, ставшее возможным благодаря становлению развитых форм родительского поведения и коррелированной с ней эусоциальности.

Наконец, последний скачок эволюции и возникновение суперагрессора homo sapiens (200-150 тыс. лет назад), уничтожившего всех остальных, выживших до него гоминид (прежде всего, неандертальцев), устроивший буквально экоцид против всего, что можно было бы хоть как-то использовать в потребительских целях.

Таким образом, новые, поведенчески более совершенные формы агрессивности и насилия мы можем видеть в ключевых фазах эволюции. Они же, и это надо особо подчеркнуть, всегда сопряжены в своем появлении с также более совершенными формами контроля новой агрессивности – новыми, более оптимальными формами объединений и сотрудничества. Это свидетельствует о том, что агрессивность и насилие – одна из эффективных эволюционных программ самоорганизации жизни наряду с кооперацией и аффилиацией.

 

                                               Библиографический список

1.Палмер Д. и А. Эволюционная психология. http://ethology.ru/persons/?id=33

2. Олескин А.В. Биополитика. Политический потенциал современной биологии: философские, политологические и практические аспекты. М.: МГУ, 2001.

3. Нейробиология агрессивного поведения. Программа "Гордон", НТВ, Ночной эфир 15 ноября 2001 г., http://sukharev.lib.ru/Sakharov/gordonfin.htm

4. Термин биолога начала ХХ в. Иоганнеса фон Икскюля, указывающий на то, что каждый живой вид имеет специфическую жизненную среду, сопряженную с его системой органов чувств (рецепторов) и. как мы бы добавили сегодня, с его генетической программой, являющуюся его единственно возможной и истинной вселенной, масштабом и горизонтом.

5. Шустикова М.В. Генетические и средовые детерминанты агрессивного поведения // Вестник Харьковского национального университета. Серия "Биология". 2005. Вып.1-2, № 709.

6. The Biological Basis of Aggression by Joanna Schaffhausen. http://www.brainconnection.com/topics/?main=fa/aggression

7. Бутовская М.Л.  Агрессия и примирение как проявление социальности у приматов и человека
http://ethology.ru/library/?id=42

8. Правоторов Г.В.Альтруизм как врождённое свойство http://ethology.ru/library/?id=89

9. Шанже Ж.-П. Взгляд нейрофизиолога на основания этики. Нейрофизиологические основы этического поведения. Лекция, прочитанная в Центре биоэтики Университета Торонто // ж. "Человек" – 1999 № 5-6.

10. Сапольски Р.М. Голая обезьяна // Естественная история мира. http://ethology.ru/library/?id=212

11. Савельев С.В. Двойственность поведения приматов. http://ethology.ru/library/?id=262

12. Уилсон Э.О. Человек: от социобиологии к социологии // Социобиология: новый синтез (26 глава). http://www.ethology.ru/library/?id=126

 

Часть вторая: насилие в истории

Насилие, как известно, процветает в истории. Несомненно, форматирующее влияние на него процессов политической и экономической эволюции.  Однако более основательное воздействие на исторические метаморфозы "нормализации" насилия оказывала все же трансформация ценностно-мировоззренческих систем, включавших в себя комплексы философских, религиозных, этических и эстетических проявлений, объединяемых тем или иным характерным фундаментальным пониманием (образом) человека. Взаимоотношения идей и социальных сил в политике и экономике очень сложны и их невозможно описать простыми понятиями, типа "отражение" или же "что чего определяет": тем более, что разными по своей природе являются отношения разных сфер духа к социоматериальной жизни.

Философия – рефлексия эпохи, сама запаздывающая реакция. Религия, пожалуй, напротив, самая первая эмоциональная реакция наиболее чувствительных душ – томления грядущим. Эстетика, художественное творчество, пытается либо "обновить" реальность, либо организовать побег из нее и лишь этика и идеология крепко укоренены в этой жизни, являясь ее "отражением". Взаимоотношения разных компонентов ценностно-мировоззренческих систем с политикой и экономикой разные, также они обладают существенной автономией и собственной основой (традицией). Вместе с тем, что из имеющегося каждый раз идейного многообразия поддержать, а что оставить на прозябание – зависит от господствующих в данное время индивидов – именно в этом смысле "господствующие мысли эпохи – есть мысли господствующих индивидов". Равно, как и наоборот, философская, религиозная, моральная, эстетическая поддержка со стороны талантливых ярких теоретиков и идеологов обеспечивают сакрализацию и сообщают авторитетность, новый импульс ободрения для той или иной политической или экономической практики ведущих социальных сил.

В этом смысле – идеи правят миром, но те из них, которые одобряемы и разделяемы наиболее инициативными и успешными в данное время людьми. Весь вопрос – как объяснить внезапное появление этих людей, не пользуясь банальностями, типа "накопилось (развитие тенденций, производительных сил или же знаний) или "время пришло" (почему оно приходит непредсказуемо?).

Так или иначе, но несомненна взаимосвязь как между изменением характера насилия и оценками человека, его природы и удела, так между квалификациями человека и развитием политических практик, эха подспудных экономических процессов. Это наиболее явственно в поздние к нам времена, когда "люди пера" чуть потесняют "людей меча". Развитие ценностно-мировоззренческих систем в рамках последовательности обществ, относимых к "западной цивилизации" (греко-римское начало, авраамистские религии), имеющих своим ядром тот или иной фундаментальный образ человека, стимулирующих ту или иную характерную "нормализацию" насилия, можно представить в виде последовательности четырех качественных состояний:

→ "амбивалентный человек";

→ "подлая тварь";

→ "дистиллированный дух либо сосуд греха";

→ "добрый человек".

В отношении ценностно-мировоззренческой системы взглядов людей доцивилизованного (догосударственного), первобытного прошлого мало что можно сказать определенно-достоверного, т.к. вся информация о том носит косвенный характер.[1] Вместе с тем, некоторые общие суждения, опирающиеся на мнения специалистов, все же возможны. Считается достаточно твердо установленным следующие фундаментальные обстоятельства: 

> "исходное состояние в сообществе высших приматов, давшим начало гоминидам, отличались мирным характером внутренних взаимоотношений";[2]

> социальные структуры первобытного общества были основаны на родстве и имели в своем развитии две стадии: раннюю родовую общину (охотники, собиратели, возрастные, эгалитарные структуры) и позднюю родовую общину (переход к земледелию, появление иерархий);

> благо рода (общины) – высший смысл морали того времени, а отношения родства между группами (кровными, родственными, поколенными) – критерий моральности/неморальности поведения индивида.[3]

 Необходимо помнить о многотысячелетней бесписьменной истории людей, в которой присутствовали и относительный внутренний мир, и жестокие межплеменные столкновения, и начало того взрыва внутреннего насилия – в связи с постепенным переходом в гораздо более плотным и территориально ограниченным поселениям. Собственно говоря, эта многотысячелетняя история – иное, неведомое нам и, может никогда не постижимое состояние. Одно ясно, знания и оценки, выработанные необозримыми поколениями тех людей, ставшие их живой традицией, обычаями, должны быть на редкость мудрыми, т.е. не просто "рациональными" (соразмерные рассудку и расчету), но сочетающими и предусматривающими примирение разных типов людей, разных сторон в одном человеке. Подобная, часто неуловимая для четкой понятийной фиксации характеристика состояния отлаженности взаимосогласований в поведении и знаниях древних людей, находила свое выражение в мифе, выражавшим исходный ментальный микрокосм становящегося общественного сознания. Именно миф есть зеркало для героя – первого образа человека в глазах древних людей.

Стала уже общим местом констатация "первобытной двусмысленности" и "трагического шутовства" мифосознания.[4] Однако что же выражает подобная амбивалентность? С одной стороны, ясно, что "человек" в формирующемся общественном сознании того времени есть, прежде всего, "родо-социальный индивид", он – функция своей группы, роль, чей репертуар обусловлен "объективным" родственным либо возрастным раскладом. Вместе с тем, понятно, что подобный, чересчур "родо-социализированный индивид" противоречит как эгоистическим страстям вообще живых людей, так и, в особенности, наиболее активным м самостоятельным из них. Умудренное своим многотысячелетним существованием родовое общество не раз разрешало, вероятно, подобные коллизии, потому оно ввело не только систему строгих предписаний и табу для разных категорий своих жителей, но и, в качестве "клапанов парового котла", право на нарушение табу.

Потому, с другой стороны, "человек" – это еще и "трикстер", нарушитель всех мыслимых норм, насмешник над сакральным - исключение, дополняющее общее правило, исключение для своенравной, сильной личности, каждый раз нового возможного установителя новых правил. Отсюда – знаменитая амбивалентность мифа, образов людей и богов в нем: здесь сразу дается и "общая картина" и "исключения" – в итоге "живая реальность", где отсутствует еще искусственные худосочные размежевания добра и зла, добродетели и греха. Каким же образом и в каких направлениях этот образ амбивалентного человека нормализовал насилие?

Осознание себя и сущего в длительно удерживаемых мифологических образах – есть самое рождение человеческого сознания, и означало первую фиксацию качественно-революционной грани между интеллектом животных и интеллектом человека. Что сие означает?

Память, воображение, мышление, и даже зачаточная "я-концепция" наличествует уже, согласно последним этологическим исследованиям, у высокоорганизованных животных, тем более приматов.[5] Все дело, вероятно, в разной "выдержке экспозиции", пользуясь терминологией фотографирования, или способности долговременного удержания, фиксации чувственных и мыслительных образов – в памяти, воображении и ego. Ранее, как и у большинства интеллектуальных животных, "портом основной приписки" человеческого интеллекта было то, что наиболее ярко, отчетливо и потому более легко удерживается и фиксируется – настоящее, непосредственное чувственное восприятие. Память и предвидение были более размыты, были всегда подернуты легкой дымкой забвения, относительно быстро ускользали. Становление человеческого интеллекта означало, прежде всего, отчленение от непосредственного чувственного восприятия, в качестве самостоятельных, пожизненно фиксируемых сфер психоментальной жизни – памяти и воображения. Их конституирование выразилось в революционнейшем акте "раздела времени", появлении человеческого времени, сиречь его бытия. Сфера памяти конституировала себя в виде "прошлого", воображение, надежда и фантазия – в виде "будущего", создав тем самым новые полюсы внутреннего внимания, силовые поля между которыми и создали внутреннее ментальное пространство, душевность (душу), духовный мир.

Ментальная экспозиция, возникшая в развертывании-утроении момента "настоящего" на "прошлое-настоящее-будущее", составила основу для позднейшего появления "культуры" и "общечеловеческого". И в этот новый формат оказались "помещенными" или осознанными прежде полуосознаваемые, такие фундаментальные обстоятельства жизни гоминид как кровная, семейная близость, опасности со стороны других и чужаков, конфликт, терпимость и насилие. Помимо уже человеческой "ментализации" биологического в виде первичных норм, в которых соединялись последующие "право", "религия" и "мораль", длительное удерживающее осознавание формирует новые позиции обзора сущего в виде открытия многокачественности и фундаментальных неравенств в его строе: сильные и слабые; боги, духи, звери и люди, а также первичные выводы-вопрошания:  что значит, для чего и почему?

Подобное рождение человеческого формата "осознаваемой социальности и индивидуального я" означало и первое нормирование насилия, производного от приведенных первичных констатаций кровной и семейной близости как единственной высшей ценности, враждебности безмерного мира и обилия угроз вне общины.

В чем же выражалось это исходное нормирование?

→ Насилие подразделяется на резко ассиметричные по объему и степени жесткости "внешнее" и "внутреннее". Последнее или насилие внутри родовой общины отмечено большой терпимостью приятия, доведение агрессии до деструкции избегается, преобладают компромиссы, взаимное сочувствие и мирное разрешение конфликтов. Зато насилие, направленное на чужаков, выделяющихся внешним обликом, языком, манерами, одеждой и поведением, приобретает деструктивный характер и в их отношении часто не срабатывают поведенческие механизмы умиротворения (примирительные жесты, позы подчинения, миролюбивая мимика). Подобная ассиметричность насилия есть уже у приматов, здесь же, помимо осознавания, она еще и культурно кодируется и транслируется из поколения в поколение, являясь основой "этнической проказы" – ксенофобии.

→ Насилие, как "внутри", так и "вовне", еще не оценивается в нашем смысле – в маркерах "добра" и "зла", в силу просто отсутствия последних. Вернее, их зачаточной нерасчлененности и двусмысленности: то, что приветствуется в мифах, это либо явное добро, благость и лепота – все, идущее от "правильной" жизни, ранее заведенной предками, времен "первых установлений", либо подразумеваемое в молчаливом восхищении живописание своенравных людей и богов, попирающих эти самые основы установлений. Насилие принимается, поощряется, им восторгаются – в силу скорее его целесообразности, уместности, эффективности в реализации одинаково желаемых: тотального блага коллектива или же удали своенравной удачливой личности. И это независимо от какой-то, позже появившейся, абстрактной шкалы худосочных стандартов "добра" и "зла". Здесь смотрят не на сам по себе акт насилия, а кто, в каких обстоятельствах и почему его осуществил: если смел – то съел, если нет удали и бесстрашия – подчиняйся и принимай заведенный порядок. Кстати, как правило, тот, кто смел – трикстер, чужак и одиночка, им восторгаются, но не понимают и боятся. По сути, в мифе есть два "человека", два образа человека: коллектив или сегментарная личность  и необычный, харизматик, необузданный и своенравный, чужак, предстоящий в людских, звериных, демонических обличьях Ворона, Койота, пересмешника (шута, простофили), Локки, Прометея, Гермеса и мн. др.

→ Если внутри общины насилие регулируется скорее неформально, т.е. полу-биологическими механизмами первоначального эмоционального запечатлевания, глубокого знания своего ближнего и душевной близости, то между общинами оно нормируется уже по формальным (т.е. как-то оговоренным) основаниям отношения к "Другому". Особо глубокой, т.е. устойчивой, идеологически мотивированной ненависти здесь впрочем, не было. Насколько глубоко и близко знали соплеменников, настолько далеки и абстрактны были чужаки. Эмпатии, однако, хватало, чтобы понимать, что чужак – такой же представитель столь же могучего и суверенного начала, подобного твоим, роду и общине, а если он еще отличим и отвагой, то приближается к "трикстеру". Отношение к врагам, межплеменным войнам потому вполне трезвое, рассудочное, уважительное – ничего личного, такова жизнь и все подчиняется принципу эквивалентности – талиону.

Период раннеземледельческих государств отсчитывают с X тыс. до н.э.,[6] хотя переход к нему самому также занял, вероятно, не одно тысячелетие. Этот переход, плюс сам период ранних империй Востока до "осевого времени" (VIII-III вв. до н.э.) насчитывает более десятка тысячелетий и находится у истоков современной культуры. Это была самая решительная и глубокая революция ("неолитическая революция" по терминологии Г. Чайлда), ибо породила первые, собственно человеческие, а не доставшиеся ему в наследство от биологической эволюции: новый характер активности и новый способ совместной жизни. Человек, как привилегированный хищник благодаря более совершенному интеллекту и оружию, ранее мог присваивать дары природы. В земледелии и скотоводстве он уже умело (рационально) использует производительную силу самого живого – контролируя, направляя, оптимизируя рост растений и животных к своей вящей выгоде.

Новый способ добывания средств к жизни оказался на удивление высокопродуктивным и требовал на порядок меньше территорий (правда, привилегированно-редких: илоносные дельты великих рек, черноземы и т.п.) – зато, взаимообразно: давал прокорм на порядок большему количеству людей, требуя, однако, столь же "плотного" регулярного совместного труда многих. Подобные обстоятельства и порождают основу современной цивилизации – городские поселения, где могли жить тысячи людей, тогда как общины охотников-собирателей состояли, в лучшем случае из десятков-сотен и где малонаселенность прямо коррелировала с поголовьем зверья и количеством иных естественных пищевых ресурсов.

Так появляется городское поселение, затем полисы и мегаполисы древности, – первые социальные плавильни, вбирающие в себя как черная дыра вещество, людей из близлежащих поселений, переплавляя их в городских жителей. Это неоднократно будет затем повторяться в истории, город гомогенизирует людской состав – здесь отменяются многочисленные местные локальные порядки, родовые нормы, обычаи и формируются, в конкуренции между собой, новые синтетические традиции. Вполне понятно, если падают моральные скрепы, социальные табу, то возникает на некоторое время вакуум, временная пустота в святом месте вседозволенности. Если любая последующая социальная революция непременно сопровождалась насилием – хотя, заметим, насилием, уже имевшим прецеденты, примеры, нормы разрушения и созидания, следовательно, свою "традицию", историю,[7] – то в эпоху перехода к цивилизации царил, похоже, настоящий хаос, сопровождавшийся тотальным, ненормированным насилием.

Гоббс, его гениально интуитивным тезисом о предшествующей государственности "войны всех против всех", был, вероятно, во многом прав, имея в виду именно состояние перехода.[8] Косвенным подтверждением его правоты являются следующие обстоятельства.

− Универсальное положение большинства развитых мифологий[9] об изначальном хаосе, беспределе стихийных космогонических сил с их изначальными чудищами, кровавыми бойнями, промискуитетом и убийствами родителей, детей, родственников. Похоже, это метафорические аллегории того беспрецедентного взрыва насилия, не сдерживаемого прежними ментальными крепами родовой идеологии и в отсутствии еще новой религиозной узды (в виде политеистической "олимпийской" религии).

− Центральное внимание, уделяемое в новых религиозных идеологиях городских поселений ранних восточных империй идеям Порядка и Истины (Египет, Китай, Месопотамия),[10] вселенского Абсолюта (Индия), которые являлись предельной сакрализацией устанавливаемых новых – уже городских, имперских – порядков, обычаев и традиций.

− Крайне жестокие, репрессивные законы ранних периодов государственности, отраженные в большинстве известных источников, должны были именно пресечь разгул насилия, точно так же, как во все времена восстанавливалась воинская дисциплина после поражения или в наши дни иногда применяют суровейшие репрессии для спасения государства от гибели.

Испытания этого грандиозного по временной продолжительности периода породили свою своеобразную религиозную идеологию. Понятное дело, что хаос насилия, вызванный крушением родовых кумиров, первыми формами социального отчуждения в полисах и мегаполисах древности, не мог быть преодолен лишь сильной волей правителя-харизматика и эксклюзивно собранной армией. Нужно было новое идеологическое форматирование, новые кумиры, новый страх, еще более сильный, нежели перед духами предков.

Человек в то время, время предшествия эпохе великих потрясений, понимал либо язык безусловного добровольно подчинения (роду, чувству крови), либо языку своенравия. И вот в историческое одночасье рухнула многотысячелетняя, отлаженная идеологическая система индоктринации и осталось лишь своеволие  трикстеров: обманщиков, индивидуалистов, разрушителей традиций. И никакого представления о долге, ответственности, страхе Божьем – все это еще потребовалось создать, что впоследствии успешно было осуществлено в религиозных практиках Древнего Востока. Однако остался с того времени – времени "обуздывания своенравия", образ человека – "подлой твари". Но почему же столь нелестная характеристика?

 В ходе тысячелетий борьбы против "восстания трикстеров" победило новое социальное Целое,[11] возглавляемое новыми "лучшими" людьми в лице правителя и его дружины (банды) – путем применения жесточайшего насилия и нового пленения умов трансформировавшимся в сторону абстрагирующего универсализма мифом или политеистической религией, сакрализовавшими новые порядки и правителя. 

Чего уже желали в этом новом мире? Долголетия, многочадия, богатства, здоровья, власти и чувственных наслаждений. Чего не любили? Нищету, уродство, отклонения, непохожесть – все, кто чем-то отличается по внешнему облику, поведению или мыслям – заведомо подозрительны и потенциально опасны. До "открытия души", своего автономного "я", духовного мира, духовного мира – которое еще лишь предстояло в неясно маячащей перспективе "осевого времени" – человек и сам себя чувствовал сугубо "материалистическим существом"[12]: все здесь, в этом мире, в этом теле, бери все, что сможешь взять. Потому ничего особо унижающего того человека, не ведающего еще ничего об отличности, суверенности, бессмертия духа (не появились еще те, кто это придумал), в характеристике "тварь" и не было. Как само собой разумеющееся воспринималась констатация о животной сущности человека – он сонм пороков, похоти, которого всегда ослепляют его же страсти. Тварь к тому же "подлая", т.е. неверная, хитрая, требующая неусыпного присмотра и периодических порок. Не случайно саму концепцию "рабства" так сейчас нас возмущающую, тогда воспринимали в качестве "социально-естественного обстояния дел".[13] Такого только можно, да и должно постоянно обуздывать при помощи насилия.

Впрочем, "подлая тварь" в своих финальных перед "осевым временем" рефлексиях показала, что в рамках только материалистической вселенной перспектив у человека нет – кроме смерти и полного исчезновения. Гильгамеш, арфист из гробницы царя Антефа, библейский Иов (и его вавилонский предтеча в так называемой "Вавилонской теодицеи") и Екклесиаст обнажают, каждый по-своему, причины "человеческой подлости". В этом мире, который отформатирован существом либо нарциссического склада, либо с очень своеобразным чувством юмора, для людей исходно девальвированы все возможные смыслы их достойных или же недостойных занятий и, главное, нет никаких надежд и никаких "благих вестей", а лишь неизбежная смерть и полное исчезновение. Что остается делать человеку в подобном мире? Правильно: "праздновать прекрасный день", пить и гулять, относиться несерьезно к серьезным видам деятельности, не заморачиваться никакими идеями, наслаждаться ускользающим мгновением в той мере, в какой он еще не отравлен знанием о предстоящей неминуемой расплате.

Как подобная "концепция человека" могла влиять на нормирование насилия?

→ Во-первых, она была идеологическим оправданием того разливанного насилия, которое было свойственно восточным деспотиям, но вряд ли принадлежала "природе Востока", как о том высокомерно вещали греки, скорее это участь первопроходцев. Если человек – скотина, то он просто пропадет без надлежащего строгого присмотра и сурового пастыря в лице, либо государства, либо недреманного ока небесного. Ветхий Завет живописует это фундаментальное непотребство людей, даже избранного народа: только доверься льстивым заверениям в любви, верности, только ослабь бдительность – тотчас же они предаются идолопоклонству, распутству, изменам и воровству. Сколько бы раз Саваоф не наказывал их – все без толку, соответственно именно эту "подлость", сквозящую даже в мелких преступлениях, хотел буквально "выжечь" небезызвестный Драконт.

 → Во-вторых, изменение мировоззрения и ценностей в новом понимании мира и человека устраняет прежнюю ассиметрию внешнего и внутреннего насилия. Она существовала в силу сверхценности рода в прежнем мировоззрении. Ему на смену приходит культ нового социального целого: империи и правителя, продублированные и на небесах. Теперь, в условиях полиэтнических империй, существенно ослабевает прежнее, глубоко интимное, с малых лет культивируемое разделение на своих по крови и чужаков – внутри и вовне. Повсюду одинаково худо, если не повезет, то попадешь в долговую кабалу и к соплеменникам или пострадаешь в регулярных войнах империи. Государство устанавливает репрессивные нормы против вынужденных преступлений неимущих, узаконивает внутренне насилие социального неравенства.

→ В-третьих, ослабление родовых принципов морали привело к появлению первых ростков морали неродовой, общеупотребительной, абстрактной для всех людей, которая тотчас была ангажирована государственностью и политеистической религиозностью. Эта идеологически узурпированная мораль оказалась эффективным средством укрепления нового искусственного имперского единства и ожесточения насилия. В насилие были привнесены первичные религиозные (еще локальные, но в них каждый народ считал себя "избранным") и этнические квалификации: "мы – люди, они – недочеловеки". Они обусловили невиданную ранее пристрастность, непримиримость и ожесточенность. Вместо рассудочно-прагматичного талиона мы видим в вавилонских, египетских надписях, ветхозаветных текстах прославление массовых казней, репрессий, пыток, членовредительств против врагов, хвастливые отчеты о геноцидах.

Похоже, что переход к эпохе нового качества нормирования насилия совпадает с периодом, названным К.Ясперсом "осевым временем", VIII-III вв. до н.э., – рубежом "второго рождения" человечества. Произошел фундаментальный прорыв в развитии сознания, которое перешло от стадии рефлексивности к более высшей – конструирующего воображения. И в древних империях, и, конечно же, ранее, существовали мощные рефлексивные умы, продукты мыследеятельности которых дошли до нас (поэма о Гильгамеше, песнь арфиста, книги Иова и Екклесиаста), досконально уже исследовавшие основы и социального, и божественного порядков, и основные формы человеческих занятий и запросов. Картина открывалась безотрадная: в этом мире для человека, как существа материального и конечного, нет вдохновляющих смыслов, т.к. он, мир, смыслоположен Богом и лишь для Бога.

Новая благая весть, принесенная в осевое время[14] пророками, аскетами, философами, учителями, возвещала неслыханное открытие, прозрение[15] о существовании подлинной незримой реальности, пронизывающей и поддерживающей реальность видимую, материальную. Эта незримая реальность исконна, истинностна и, что важнее всего, пронизывает и самого человека, являясь исключительным элементом его состава в виде сознания. Человек же, в массе своей, ни сном, ни духом не ведает о подобном незримом присутствии в нем божественного, демиургического начала, не способен "пробудится" от зачарованности повседневностью и физическим, родится второй раз, уже на территории своей подлинной  родины.

Привычные смыслы переворачиваются, ибо смысл-то не во внешнем мире, но в самом человеке, в продуктивной и самодисциплинирующей силе его сознания, частице божественной силы, объявленной затем "бессмертной душой". Итак, суть революционного ментального переворота, оси разворачивания будущих последовательностей религиозных и философских смыслов:

 – идея о трансцендентном, оппозиции естественному, материальному, представляющим субстанцию сущего и основание человеческого сознания;

− идея о самостроительстве и суверенности человеческой души, духа.

Преобладающей формой выражения благой вести оказалась авраамистская религиозная традиция в виде мировых религий христианства и ислама. "Эпоха веры" – массовых религиозных тоталитарных вероисповеданий заняла полтора тысячелетия, вплоть до следующего транзитивного периода XV-XVIII вв. Вновь господствующим становится амбивалентное понимание человека, хотя и совершенно по другим основаниям, – как существа, разрываемого двумя противоречащими друг другу сторонами его природы: телом и душой. По исходному предназначению он – бессмертный дух, ближайший слуга, образ и наместник Создателя, однако по плоти он близок всему остальному сотворенному, не просветленному боговдохновением.

Человек, ведомый верой в благую весть о своем высоком исключительном предназначении, желает уже не столь ближнего и досягаемого, сколько дальнего и труднодостижимого: бессмертия, свободы, славы в мире духовном. Различия между людьми физического и социального толка уже не воспринимаются как особо важные. Человек авраамистского духовно-религиозного склада уже сострадателен к нищим, сирым, калекам, его не слепит как прежде блеск богатства и славы земной, он терпим к своеобразию физического облика, культурных обычаев других племен и народов. Запрещено рабство и своевольное распоряжение жизнью человека.

Однако не все так благостно и прямолинейно. Натура человека напоминает не глину, из которой искусный гончар (история, мораль, развитие человеческой духовности и пр.) лепит по своему желанию самые разные изделия, а скорее кусок упругой резины. Некто также стремится придать душевности человека желаемую форму, действуя силой на отдельные ее места – в итоге, хотя в местах давления резина прогибается, но лишь для того, чтобы выгнуться в другую сторону, компенсируя свою исходную форму и, соответствующую исходную плотность консистенции.

Ненависть, нетерпимость, жестокость канализируются из своих прежних обителей внутрисоциальных и межэтнических отношений – в метафизическую и межконфессиональную: культивирование духа, умерщвление плоти, ненависть к материи (Платон, Плотин, Августин); войны за веру против иноверцев и еретиков. Новые формы терпимости и ненависти по новому форматируют социальное насилие.

→ Во-первых, из постулата о греховности плоти, которую следует держать в черном теле и по возможности умерщвлять и которая ответственна, в конечном счете, за все мыслимые и немыслимые преступления, следовало характерное для средневековья попустительство, скрытое одобрение насилия как испытание и приструнивание тела. Отсюда жестокие средневековые практики истязаний, пыток, наказаний. Плоть следует ограничивать, держать в узде. Восхищение самоистязаниями аскетов, монашествующим образом жизни, умиление при виде нищих и калек имело обратную сторону в попытках переноса подобного отношения и в окружающую повседневность:

Ø                          в виде стремления минимизировать присутствие женщины, самого источника плотского греха, в обществе – запереть ее дома, укутать с ног до головы в черное и если она высказывает недовольство или же вызывающе себя ведет (помимо терпимого исключения в домах терпимости) – сжечь ее как ведьму;

Ø                          если Спаситель завещал терпеть, и разве что не культивировать, сирых, калек и нищих, то от Него же идет необъяснимое негативное отношение в средние века к умственно неполноценным ("бесноватым") – уже необратимо неполноценным умалишенным (жестокость как к преступникам) и еще умственно неполноценным (еще не сформировавшимся) или детям;

Ø                          насилие распространено, обыденно, им похваляются, сформировался какой-то садомазохистский его культ как пути исправления духа и поддержания его в необходимой кондиции: "розга ум вострит", "ненаказанный сын – бесчестье отцу", "кого Бог любит, того и наказует".[16]

→ Во-вторых, догматическая ортодоксальность как имманентное свойство тоталитарных религий и сект, особенно в средневековых обществах религиозного единомыслия, ответственна за периодические насилия – в форме ли войн за веру, крестовых походов, репрессий против еретиков, гонений на язычество, колдунов, ведьм и т.п. Религиозное насилие считалось богоугодным делом и это было тем "идеологическим пиаром", который хорошо прикрывал индивидуальные амбиции и алчность в условиях, когда долгое время именно церковь была единственной универсальной авторитетной инстанцией – носителем "общечеловечности" (своего рода морально-идеологической ООН).

→ В-третьих, насилия, так сказать "внутреннего" стало даже больше, чем в период древних империй. В рассматриваемый период в большинстве европейских и ближневосточных земель прежних деспотий, централизованных государств, установилась хроническая децентрализация мелких тираний, с отсутствием общего правового пространства, прерываемая спазматическими объединениями. Темные века (VI-X вв.) насыщены междоусобицами, восстаниями низов, эпидемиями, голодовками – вследствие хронических многолетних неурожаев, порождавших всеобщее ослабление и озлобление. Насилия неконтролируемого, хаотичного, своевольного, воспринимаемого как обилие несправедливостей всегда больше в условиях отсутствия жесткого централизованного управления и ясных неизменных правил игры. Легальное же насилие издревле воспринимается как справедливое.[17]

Классический феодализм напоминает период складывания ранней государственности перед ранними империями – с его беззаконием (вернее многозаконием), множеством мелких политических сообществ, вождеств, основанных на связях личной зависимости и лояльности. Может быть единственное отличие – наличие интернациональной, единой и сплоченной религиозной (идеологической) корпорации – церкви, чьи резиденции стали "точками роста" нового типа городов – осей складывающегося будущего единого экономического пространства и новой государственности. Новая, в сравнении с древностью, государственность решительно монополизировало и развило свою социально-онтологическую основу: организованное принуждение. Осуществить это оказалось легче, чем в предшествующем витке государственного развития – может быть именно потому, что благодаря многовековому религиозному нивелированию окончательно утвердилась в душах людей представление об их основополагающем духовном единстве. Это обеспечило стартовые позиции для процессов складывания из сотен племен и народностей Европы относительно гомогенных наций и национальных государств. Однако и здесь тому предшествовал период революционных духовных трансформаций, получивший название Реформации, Возрождения и Просвещения (XV-XVIII вв.)

Несколько утрируя ситуацию, можно сказать, что три основных ингредиента новой концепции человека сложились преимущественно в трех последовательно идущих друг за другом, достаточно разнохарактерных исторических периодах, вместе с тем явившихся, в конечном счете, звеньями одной культурной последовательности, приведшей к появлению нового идеала человека и вереницы его воплощений в различных сферах общественной деятельности.

Примечательно, что религиозное сознание также лежит у истоков новой эпохи, как и составляет все содержание старой, предшествующей, только это серьезно трансформировавшееся религиозное сознание. Речь идет о религиозном индивидуализме, признаке, ставшим отличительной особенностью Реформации.[18] Всерьез дискредитировавший себя непомерной алчностью, лицемерием (индульгенции), роскошеством, моральными непотребствами католический корпоративизм уже не мог удовлетворить запросы внутри уже преобразившегося городского населения. Обученные грамоте, лишенные уже в нескольких поколениях крестьянских родо-общинных корней, эти, уже обособившиеся и готовые к самостоятельности люди с радостью восприняли призывы протестантских харизматиков к жизненной собранности, индивидуальной целеустремленности – к вящей славе Господа.

Вновь, как и во времена проповеди Христа и апостолов среди средних и бедных слоев древних полисов и мегаполисов – основной среды раннего христианства,[19] актуализировались "религиозные потребности мелких и средних городских слоев в эмоциональной, связанной с внутренними переживаниями назидательной легенде"[20] об избранничестве и спасении, заслуживаемом индивидуальными усилиями.

Как известно, М. Вебер настаивает на рационализации жизненного поведения пуритан (следуемое из раннехристианской аскезы) как складывающейся основной черты "капиталистического духа". Представляется, что в данном случае рационализация поведения была, как то происходило уже не раз в мегаполисах древности и современности, общим следствием, жизненным ответом обособившегося дезориентированного индивида, жаждавшего уже своей религии (единственно общедоступной и понятной тогда формы мировоззрения) – соответствующей уже его, а не холистичным, запросам. Другими словами, он стал "рациональным" потому, что стал "одиноким" – "один против всего мира" в союзе Богом, неисчерпаемым ресурсом моральной поддержки, а успех – подтверждение правильности жизненного стиля и веры. Конечно, в первую очередь, "индивидуализм" и "рационализм" стали стержнем новой системы ценностей, так называемых "пуританских народов". Однако эти идеи проникали и через мировоззренческие фильтры в цитадели религиозного традиционализма (католицизма, православия), создавая и здесь свои индивидуалистические субкультуры, как правило, в художническо-интеллигентских средах.

Итальянский вариант последней дал миру богемное явление Ренессанса, сказавшегося в конечно счете на складывающейся новоевропейской концепции человека опосредованно и позже. Возрождение эстетических античных идеалов несло с собой и восстановление локального духа древнегреческого индивидуализма и рационализма, приводящие ренессансных интеллектуалов к скептицизму, внутреннему атеизму и отмечавшемуся многими "обратной стороне титанизма" (А.Ф. Лосев), обвалу моральной сферы.[21]

Возрожденческий индивидуализм, таким образом, вряд ли мог быть привлекательным, особенно в глазах благонамеренных бюргеров, тем более крестьян, однако деятели Ренессанса своей подвижнической деятельностью утвердили высокую репутацию творчества, признанного затем вожделенной целью новоевропейского человека, оправданием его индивидуализма и рационализма.

Антропоцентризм, пришедший на смену теоцентризму, спроецировал на человека и основное качество Создателя – креативную потенцию, реализация которой зависит полностью уже от свободного выбора и трудов самого человека. Вдохновенную оду этому человекоотличительному богоподобному качеству мы можем найти в "Речи о достоинстве человека" Пико делла Мирандолы, где человек – неопределенное существо с крайней способностью к мимикрии, наподобие хамелеона, со свободой воли, поставленное Богом в центр сущего. Потому-то люди могут быть кем угодно: почти Богом или же последним червем. Однако человеком в полном смысле слова делает его страсть к самоутверждению и превозмоганию себя – "святое стремление, чтобы мы, не довольствуясь заурядным, страстно желали высшего".[22] 

Наконец, третий фундаментальный ингредиент, хотя уже и обозначался в расчетливой рационализации жизненного (преимущественно экономического) поведения в протестантских сектах, приобрел характер вообще основы разумного мироотношения большинства современных представителей западной цивилизации – в теоретических произведениях и идеологических манифестах французского и немецкого Просвещения.

Рационализм здесь не просто констатация того, что человек разумен и должен все выверять, сопоставлять и умозаключать. Разум – принцип организации познания, жизни и вообще всего того, что мы называем "миром", "природой". Наконец, что важнее, это краеугольный принцип самоорганизации самой человеческой действительности. Ярко это было выражено Кантом – в положение о демиургической роли разума в познании и полагании онтологий,[23] а гиперболически и космогонически в "абсолютной идее" Гегеля.

Конечно, мы можем встретить в культурном многообразии Нового времени разные этические учения (утилитаризм, ригоризм, романтизм), по-разному акцентировавшие эти три парадигмальных компонента, но все они утверждают весьма сходные идеи индивидуализма, свободы, разума и креативности. Из этого следовали представления о первичности интересов индивида перед государством, об исконных правах человека и необходимости для каждого иметь вместо иррациональной веры свои разумные взгляды на природу и общество. Казалось бы, следовало ожидать, в соответствии с уже столь гуманными взглядами на природу человека, если не полного исчезновения насилия, то, по крайней мере, хотя бы существенного снижения его общего уровня. Гуманизация, как устранение показной жестокости, варварских практик, питаемых прежними низкими оценками человеческой природы, действительно произошла, однако насилия, в конечном счете, не стало меньше, оно стало просто другим: в своих механизмах, формах и частоте проявления. Что это означает?

→ Во-первых, произошла рационализация насилия, что имело свои позитивные, так и негативные стороны. Положительным следует признать разумное лимитирование насилия:

Ø                          запрет варварских практик наказаний и, в конечном счете, смертной казни;

Ø                          смягчение отношения к преступлениям, не несущим большой общественной опасности;

Ø                          реабилитация в правах социальных изгоев – женщин, детей, сексуальные меньшинства, умалишенных;

Ø                          повышение эффективности в снижении преступности, ее профилактике, раскрываемости преступлений, попыткам ее исправления – благодаря новым возможностям централизованного государственного аппарата принуждения (полиция, тюрьмы).

Последнее, однако, порождает и негативную сторону в рационализации насилия:

Ø                          инструментализацию насилия в виде создания больших бюрократических машин насилия (полиции, спецслужб, разнообразных юридических структур);

Ø                          анонимизацию насилия, которое каталогизируется (в кодексах), данные о его носителях помещаются в гигантские картотеки, компетенции и ответственности борцов с насилием распределяются и строго прописываются;

Ø                          деморализацию насилия как следствие функционализации и насильников, и защитников от насилия в мегаполисах, отделения права от морали.[24]

→ Во-вторых, налицо идеологизация насилия. Эпоха массовых организованных вероисповеданий сменилась эпохой тотально организованных идеологий. Основной вектор насилия перемещается в межидеологическое противостояние: либерализм versus коммунизм, западная идеология versus религиозный фундаментализм и пр. Причем размывается граница между "внешними" и "внутренними" противостояниями, как то было ранее в целом однородных, гомогенизированных – будь то по подданническому, этническому или же религиозному признакам – обществах. Здесь же идеологические враги могут быть везде – и вовне, и среди своих: шпионы, вредители, саботажники, контрреволюционеры, партизаны, агенты влияния, бунтовщики, заговорщики, пятая колонна и т.п. Насилие "упаковывается" изощренно идеологически и применяется исключительно "хорошими ребятами" против "хищников", "эксплуататоров" или "безбожников" – ради  счастья всех людей, против несправедливости и эксплуатации, подрывных элементов, за свободу и права человека, к вящей славе Господа.

→ В-третьих, хотя вследствие рационализации и идеологизации насилия происходит, похоже, относительное снижение частоты насильственных актов,[25] равно как и его видимо-грубых, варварских форм. Это компенсируется аритимизацией насилия: его уплотнением в отрезки массового и жесточайшего насилия, в которое вовлекаются все большие людские массы – от полос европейских войн XIX в. до двух мировых горячих и одной холодной войн века XX.

Итак, мы подошли к современности и теперь можно предложить финальные умозаключения по общему вопросу о динамике насилия в истории в связи с эволюцией сознания

Первое. Как явствует из предшествующего, существуют многозначные корреляции между историческими формами осознания человеком своей природы, общественной эволюции власти и насилием. Политическая власть в формах своего государственного развития постепенно монополизирует, упорядочивает и регулирует применение насилия – с помощью рычагов права и морали, сообщая жизни людей рациональность и предсказуемость. Соответственно, на планете сокращаются пространства общественной анархии, лишенных практики гуманистического правового регулирования: сегодня это самопровозглашенные, непризнанные националистические, религиозные квазигосударства, приграничные спорные регионы, территории, контролируемые бандами, мафией и пр. Они могут стать детонаторами ретро возвращений насилия в его прежних качествах, как свидетельство тому – распад СССР, Югославии, чья судьба вряд ли эксклюзивна и является неизбежной участью всех оставшихся империй.

Развитие антрополого-этических представлений – в сторону эскалации эмпатии[26] и роста ценностного статуса человека[27] определяют: приоритетные сферы применения насилия,[28] маркеры "свой-чужой", обеспечивает ресурсы легализации и оправдания определенных направлений насилия.[29]

Второе. Исторически меняется характер существования насилия.

Ø                          Уменьшается частота явления одиозных, жестоких, публичных актов насилия и это следствие развития чувств сострадания и неприятия грубости. Не то чтобы все люди стали более сострадательны и мягкосердечны – всегда есть антропологические и социальные категории, более других склонные к насилию,[30] просто сейчас всерьез озабочены скрывать насилие от общественности – даже нацисты, и те старались тщательно скрывать свои концлагеря не только от своего гражданского населения, но и от простой армейской среды.

Ø                          Символизация, "окультуривание" насилия. Заставление уже идет не напролом, в своей физической или же директивно-волевой направленности. Оно более терпеливо, методично-последовательно осаждает свой объект, "душа его любовью" – это насилие "в шелковых перчатках". Не важно – государство ли воздействует на своих граждан, друг либо возлюбленный – на объект своих притязаний, главное, что давление здесь замаскировано озабоченностью с лейтмотивом: "делай так-то и так-то, поступай таким-то образом – это все ради твоего же блага".

Традиционные искусники символического насилия, ограничивания по своим правилам свободы другого, стремятся занять привилегированные символические ниши – роли в извечном антропологическом репертуаре: государство – "отечески оберегает, подправляет, защищает отечество от внешних и внутренних супостатов; женщина – "хранительница очага и семейных ценностей".[31]

Эти тенденции стали возможными в формате нарастания интериоризации насилия или же его "овнутрения", перемещения процессов корректирующего ограничивания своеволия извне вовнутрь. Фундаментальная подоплека этого процесса – в одном из когнитивных атрибутов нашего вида: способности в индоктринации. Это "способность к специальному формированию диспозиции, обеспечивающей принятие групповых характеристик и идентификацию с ними, которая тем самым служит сплочению и демаркации "мы-они".[32] Как и у животных, в сенситивные периоды детства, у людей формируется групповая верность и они становятся впоследствии, во взрослом состоянии, очень резистентными к формированию других культурных представлений и измене чувствам родовой или этнической сопричастности.

Появившееся государство, используя этот биологический механизм, в дальнейшем уже преднамеренно внушает идентичность верности более крупным, нежели кровнородственным социальным группам с помощью систематического повторения ("вдалбливания") соответствующих верноподданнических моральных и религиозных императивов.

Назойливый обман формирует внутри сознания мощную структуру "совести" или "супер-эго", как говаривал Фрейд, создавая тем самым репрессивный формат культуры как таковой, которая "передает" свое насилие вовнутрь индивида, переименовывает его, снимая с себя ответственность за него – в итоге мы имеем "культурного человек", который "самонасилием", вполне по Ильину, ограничивает в себе то, что культура (скорее же – господствующие группы, государство) полагает вредным.

В наши дни индоктринация приняла тотальный характер – в силу вездесущности современных средств масс-медиа и развития социально-психологических технологий (знают уже на "что" и "как" точечно воздействовать). Примеры быстрого формирования масс "арийской нации", homo soveticus или же современных отрядов исламских "мучеников" – зловещие подтверждения ахилессовой биосоциальной уязвимости коллективного поведения человека. Насилие потому и сокращается в своих публично-видимых проявлениях, поскольку сейчас его основная часть находима,  как у айсберга, в глубинах душевной жизни уже "сверхсоциализированного" индивида. Если ранее социализация заключалась в формировании чувств верности и подчинения небольшой общине, то с Нового времени предпринимаются систематические усилия, достигшие состояния современной сверхинтенсивности, навязывания эмпатии с абстракциями "государства" (отечества), "пролетариями всех стран", "прогрессивным человечеством" или же "единоверцами". Однако, если ранее род, община могли ответить и отвечали той же мерой верности и выручки, то за современными идеологическими и религиозными индоктринациями зияет пустота фальши и обмана, никто реально не ответит верностью – ведь не принимать же всерьез агитки типа "Спасти рядового Райена".

Итог этого: закомплексованный, полный изнутри "несвоим" насилием, индивид, а снаружи – негласно-конвенциальная, мотивируемая соображениями взаимной терпимости система фальши и уступок, так называемая "социальная ложь во благо всех".[33]

 

 

 

 



[1] Аналогии с высшими приматами, наблюдения над современными племенами, анализ мифов и т.п.

[2] Алексеев В.П. Становление человечества. М.: Политиздат, 1984. – С.283.

[3] История первобытного общества. Эпоха первобытной родовой общины. М.: Наука, 1986. – С.544.

[4] Лифшиц Мих. Мифология древняя и современная. М.: Искусство, 1979. – С.43.

[5] Палмер Д. и А. Эволюционная психология. http://ethology.ru/persons/?id=33

[6] Древние цивилизации. Аверинцев С.С., Алексеев В.П., Ардзинба В.Г. и др./ под общей редакцией Г.М. Бонгард-Левина. М.: Мысль, 1989. – С. 34-35

[7] Английские, французские революционеры подражали либо библейским пророкам, либо Катону и Бруту, российские – Марату и Робеспьеру, современные – Ленину, Троцкому и Мао.

[8] И неправ, утверждая вообще об исходности этого состояния для развития человечества, пока представляется вполне убедительным тезис об изначальной потестарной социальности родовой общины, имевший по преимуществу гармоничный характер.

[9] Отражавших не архаичную историю ранних общин, а поздних, развитых родовых общин в стадии их перехода к ранней государственности. В ранних мифах если и есть очень незамысловатые сюжеты о начале, то они посвящены причинному объяснению происхождения важных вещей, людей – от первопредков и установителей. Идеи же хаосе и демиургах, устанавливающих социальные и моральные нормы, первые представления о "добре" и зле" – продукт мыследеятельности народов на путях складывания цивилизации (так называемые "развитые, олимпийские" мифологии.

[10] "Существование государства не мыслилось египтянами без Маат – божественного Порядка и Истины. Боги-творцы уничтожают изначальный хаос, и в созданном ими человеческом обществе выступают в роли восстановителей (! – т.е. то, что уже было порушено, В.К.) всеобщей гармонии Маат. Подобно богам, царь также должен стремиться "утвердить Маат на месте беспорядка" ("Тексты пирамид")". – См. Древние цивилизации, С. 47.

[11] Не могло не победить, в силу исчезающе тонкого слоя этого, по-настоящему активистского фермента радикальных социальных преобразований той эпохи. Большинство же, как всегда, ведомо демагогами, большими и малыми.

[12] Ранее появление концепта "души" не означало его более позднего идеалистического толкования, "душа" понималась как уменьшенная копия тела человека, состоящая из тончайшего, но вполне материального субстрата, нечто, напоминающее "астральное тело" позднейшей мистики.

[13] Даже столь просвещенный и мощный философский интеллект Аристотеля отформатирован в русле тогдашней социальной "естественной установки". Аристотель не сомневается в природной обусловленности рабства, являющееся естественным состоянием для скудных умов и слабых воль: детей и женщин, большинства жителей Востока.

[14] Мне известна лишь одна предваряющая попытка (первая половина XIV в. до н.э.) полагания в основу религии абстрактного представления о едином боге (или даже не боге, в привычном смысле слова, а о солнечном диске), ставшая возможная благодаря венценосности древнеегипетского интеллектуала-безумца, оставшаяся абсолютно непонятной из-за своей невозможной преждевременности и моментально исчезнувшая в песках египетской пустыни вместе со смертью Эхнатона ("первого индивидуалиста и религиозного гения в истории", Б.А. Тураев), и гибелью его новой столицы Ахетатона.

[15] По сути же акт полагания – выдвижение, утверждение и убеждение других в правоте своей, новой, неслыханной интерпретации того, что есть "мир". Новые истины, представлявшие собой итоги вдумчивого последовательного абстрагирования от внешних ситуаций, погружения в себя и обнаружение там иного мира, воспринимались самими их субъектами как потрясение, откровение, что давало им необходимый ресурс веры в свою внутреннюю правоту и производило магическое суггестивное воздействие на людей.

[16] Даль Владимир. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. М.: Рус. яз., 2000. т.2. – С.420.

[17] О том говорится еще в "Законах Ману": "Наказание – царь, оно – мужчина, оно – вождь и оно каратель ….Если бы царь не налагал неустанно наказание на заслуживающих его, более сильные изжарили бы слабых как рыбу на вертеле… Где идет черное, красноглазое Наказание, уничтожающее преступников, там подданные не возмущаются, если вождь хорошо наблюдает". Законы Ману. М., 1992. – С. 128. Однако обычно вожди плохо наблюдают, как бы сквозь пальцы, отсюда вечный сюжет массовой культуры о "компенсаторах": Робин Гуде, царях-самозванцах, пострадавших за свою справедливость, наконец, неувядаемый Бэтмен.  

[18] "Самое тесное общение (с Богом) устанавливается не в учреждениях или церквях, но в глубинах одинокого сердца". См. Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма. М.: Прогресс, 1990. – С. 212. Однако индивидуализм как мировоззренческая позиция предполагает определенную развитость и самосознания, и критических способностей. Это способствует скорее религиозно-философским исканиям (ранний буддизм, неоплатонизм), нежели сохранению непосредственности и детскости холистической веры. "Капиталистическая" религия из этого, как известно, получилась, но она более напоминает руководства по достижению земных благ в стиле Дейла Карнеги, нежели традиционно-религиозную заботу о душе.

[19] "Плебейский интеллектуализм", "массовый интеллектуализм позднего иудейства и миссионерских общин апостола Павла" – см. Вебер М. Социология религии (типы религиозных сообществ) // Избранное. Образ общества. М.: Юрист, 1994. – С.178-179.

[20] Вебер М. Социология религии … – С.155.

[21] "Я не могу представить ни одного преступления, - говорит Б. Рассел, - кроме уничтожения античных рукописей, в которых не были бы часто повинны люди возрождения". - Рассел Б. История западной философии. М.: Миф, 1993. т.2. – С. 19.

[22] Человек: Мыслители прошлого и настоящего о его жизни, смерти и бессмертии. Древний мир – эпоха Просвещения. М.: Политиздат, 1991. – С.222.

[23] Это "высшее судилище всех прав и притязаний … способность создавать принципы … законодательство для природы … источник законов природы". См. Кант И. Критика чистого разума. М.: Мысль, 1994. – С.400, 218, 512.

[24] Преступность профессионализируется – ничего личного, просто это наш бизнес. Нарушения законов, которые ранее по умолчанию считались морально ущербными, в новоевропейском обществе вовсе не обязательно квалифицируются таковыми (уход от налогов, экологические нарушения и пр.), а явно морально нечистоплотные действия (кумовство, белая коррупция) находятся вообще вне поля правового регулирования.

[25] Криминолог Manuel Eisher взял на себя труд подсчитать по доступным документам уровень преступности в Англии XIV в. и в начале 60-х гг. века XX. В первом случае – 24 убийства на 100 тыс. населения, во втором – 0,6 на 100 тыс., и это учитывая радикально разные размеры популяции. См. A History of Violence by Steven Pinker http://www.edge.org/3rd_culture/pinker07/pinker07_index.html  

[26] Распространение на все более широкий круг людей: род → племя → этнос → государство → человечество → жизнь.

[27] Сокращение, под угрозой талиона, физических посягательств на человека → религиозные запреты на рабство и убийство людей – существ с дарованной Богом бессмертной душой → осуждение любого насилия над человеком, от природы обладающего вечными неотчуждаемыми правами.

[28] Между: родами, общинами, государствами, идеологиями, цивилизациями.

[29] Незнакомцы, чужаки, иноверцы, еретики, увечные, маргиналы, аутсайдеры, ненормальные, уголовники, идеологические или классовые враги и т.п.

[30] Вообще антропологически самая склонная к насилию группа – это мужчины от 15 до 25 лет; замкнутые мужские же в основном коллективы: армейская среда  – последние примеры "дедовщины" у нас или насилия, учиненного американцами в Ираке, в тюрьме Абу-Грейб; криминальная среда. Территории без государственного контроля или же вообще развивающиеся страны в режиме догоняющей модернизации – с разрухой в умах и культуре и мн. др.

[31] Стратегия женского насилия, наиболее символически кодированного и коварного, – создание у мужчины чувства вины и пожизненная его эксплуатация в виде мягкого и настойчивого манипулирования. Самые сильные и умные мужчины, грозные владыки и жестокие деспоты задокументированно испытывали на себе силу женского насилия-власти: Сократ и Аристотель, Марк Антоний и Чингисхан, Сулейман Великолепный и Наполеон. Что же говорить о легионах более простых "подкаблучников"?

[32] Eible-Eibesfeldt I. (1998), & Salter E K.  (Eds.), Indoctrinabilty, ideology, and warfare: Evolutionary perspectives. New York: Berghahn Books. – p. 51.

[33] Может это, в конечном счете, и "хорошо". Лучше меньше конфликтов, обид, ссор и насилия, которыми чревата жизнь "по правде". Однако, надо ведь констатировать и оборотную стороны столь превозносимой толерантности как системы благонамеренного попустительства по принципу "себе же дороже" (быть правдивым, принципиальным и пр.)